Флуд об Абсенте

Ван Гог

Венсан Ван Гог был большим любителем абсента. Прямо-таки скажем, фанатом! А вот когда Ван Гог «был маленький с кудрявой головой», он и не подозревал о существовании адского напитка. Мальчик так же, как и все, ходил в школу, мыл руки перед едой, шею и уши (в то время их было еще два), делал зарядку по утрам и брал напрокат соседский самокат. Потом родители отдали его в художественную школу (дома на обоях живого места не осталось, повсюду были подсолнухи и звезды).

«Пусть теперь рисует в школе господина Штанген Ван Туйона!» - сказал папаша, влепив молодому Ван Гогу затрещину. «Хотя «цветы и звезды»... Хмм.. В этом что-то есть... Что-то есть...», - задумчиво процедил отец и удалился в свои апартаменты, напевая красивейший мотив на стихи Хуана Рамона Хименеса. Родители еще не знали, чем им грозит обучение в школе Ван Туйона...

Однажды Ван Гогу явилась «зеленая фея» и сказала, чтобы он отрезал себе правое ухо. Мастер не послушался фею. Фрау стала приходить к художнику каждый день. Присев на правое плечо и свесив ноги, она твердила несвойственным для дамы голосом (сдается мне, это был баритональный бас, до боли похожий на бас господина Ван Туйона): «Отрежь себе ухо! Отрежь себе ухо!..» «Да чтоб тебя!» - крикнул однажды в сердцах мастер надоедливому созданию и... полоснул себе бритвой по правому уху (он в это время брился, а бритвы раньше сами знаете какие были).

Так Ван Гог отрезал себе ухо... А все думают, что он абсента напился и сошел с ума... Производственная травма, не больше!

Сальвадор Дали

Сальвадор Дали не любил абсент. Он его вообще не пил. Потому что не знал о его существовании. Маэстро вел здоровый образ жизни (игру в покер по вечерам можно не считать). Однако позже что-то произошло, и полюса сместились с точностью до наоборот. «Что же случилось?» - спросите Вы. - Ничего особенного, просто однажды в гости к Дали зашел Луис Бонюэль с бутылочкой абсента. «Что это?» - спросил художник. «Чай», - ответил режиссер.

По-другому нельзя было, иначе Дали не стал бы пить, ведь он вел здоровый образ жизни. После этой встречи на экран вышли культовые картины «Золотой век», «Андалузский пёс», «Заворожённый», а Дали создал свои лучшие полотна. А говорят, что абсент вреден. Неправда это!

Отрывки об абсенте и его почитателях из книги Фила Бейкера «Абсент»:

*** Коллега Джонсона по Клубу стихотворцев Артур Саймоне сыграл ключевую роль в формировании образа 90-х годов XIX века. Он редактировал влиятельный журнал «Савой» и был автором работ о Бодлере, Уолтере Пейтере и Оскаре Уайльде. Его главный труд, книга «Символистское движение в литературе» (1899), сделавший современную ему французскую поэзию более известной в Англии, считался в свое время чуть ли не манифестом. Раньше он опубликовал эссе о «Декадентском движении». Собственные его стихи – квинтэссенция духа 90-х годов, импрессионистские наброски «низких» урбанистических тем – театров и кафе, сомнительных актрис, проституток, дешевых пансионов, нищих углов, которые сочетаются с совсем уж непоэтическими, как тогда считалось, деталями, например – сигаретами и газовыми фонарями. Однако есть у него и тяжелый цветистый эстетизм, и более причудливые черты, например, – освещенные газом улицы в стихотворении «Лондон»:

…вспыхнет огонь недобрый,
И люди, деревья ходящие,
смутно мелькают во свете,
Ненатуральных плодов…

В сборнике 1892 года «Силуэты» есть стихотворение «Пьющий абсент»:

Я отстраняю мягко видимый мир,
Слышу вдали и вблизи неясный рев,
Странный далекий голос в моих ушах.
Может быть, мой? Ну, что же, мои слова,
Падают странно сквозь день, словно во сне.
Тусклый солнечный свет мне снится. Зато,
Ясным взглядом любви я вижу людей,
Быстро идущих куда-то своим путем.
Мир очень красив. Минуты и дни
Связаны танцем чистого забытья.
Я примирен и с Богом и с людьми.
Сыпься же, тихий песок в стеклянных часах.
Я безмятежен и не слежу за тем,
Как равнодушно ты усыпляешь меня.

Эти стихи дополняют более ранние и более порочные стихи Саймонса «Куритель опиума», которые начинаются «за здравие» («Я увлечен, мне хорошо тонуть…»), а кончаются «за упокой» – в мансарде, кишащей крысами. Саймонса считали пьяницей и наркоманом, но он мало пил и едва пробовал гашиш. Хэвелок Эллис считает, что Саймоне пил абсент только один раз, с самим Эллисом в парижском кафе. Возможно, он немного недооценивал Саймонса, но у того, конечно, не было наркотической зависимости. Вероятно, заботясь о своей репутации, Саймоне написал в своей книге «Лондон» с подзаголовком «Книга перспектив»:

Мне всегда были любопытны ощущения, в первую очередь те, которые, кажется, ведут в «искусственный рай», доступный не всем. Я не сразу понял, что «искусственный рай» – в твоей душе, среди твоих собственных мечтаний… Тайна всего, что опьяняет, зачаровывала меня, а напиток, никогда меня лично не привлекавший и, в сущности, не принесший мне никаких удовольствий, побуждал меня снова и снова наблюдать за его силой, воздействием и изменениями.

С такими друзьями, как Доусон и Джонсон, у него наверняка было много возможностей наблюдать за воздействием абсента. Хотя у него и не было «зависимости», в 1907 году он не избежал тяжелого нервного срыва. Тем не менее он прожил намного дольше, чем его употреблявшие абсент товарищи. Он пережил Доусона, Джонсона и Уайльда почти на полвека и умер в далеком 1945 году.

Судьбы эстетизма, декаданса и «Искусства ради искусства» поднимались и падали и вместе с судьбой Оскара Уайльда, который прославился около 1880 года и страшно рухнул в 1895 году. Он был учеником Уолтера Пейтера книга которого «Ренессанс» в своем Заключении» содержала манифест нигилистического эстетизма. «Это моя золотая книга, – говорил Уайльд, – я никуда без нее не езжу. Вот он, подлинный цветок декаданса; последняя труба должна была прозвучать, как только она была написана». Сам Уайльд написал другое великое произведение английского декаданса – «Портрет Дориана Грея». Тлеющее раздражение разгорелось открытым огнем в 1895 году, когда его признали виновным в мужеложстве и отправили в тюрьму. После освобождения, в 1897 году, он переехал во Францию.

Французский литератор Марсель Швоб был знаком с Уайльдом и оставил злобно искаженный портрет этого эстета в 1891 году: тот был «высоким человеком, с большим одутловатым лицом, багряным румянцем, ироническим взглядом, плохими, торчащими зубами, порочным, каким-то детским ртом, словно на губах его – молоко и он не прочь пососать еще. За едой – а ел он мало – он постоянно курил египетские сигареты, припахивающие опиумом». Чтобы завершить эту неаппетитную картину, Швоб пишет, что Уайльд пил «ужасно много абсента, который дарил ему его видения и похоти».

На самом деле в те годы Уайльд не так уж увлекался абсентом. Пил он тем больше, чем тяжелее ему жилось, и в конце концов пристрастился. Однажды он сказал критику Бернарду Беренсону: «Он ничего не говорит мне» и признался Артуру Мейкену, который сам любил выпить: «Я никак не мог привыкнуть к абсенту, но он так подходит к моему стилю». В конце концов, он все же привык к нему и после своего низвержения, в Дьеппе, говорил: «У абсента – чудесный цвет, зеленый. Стакан абсента очень поэтичен. Какая разница между ним и закатом?»

По словам своего биографа, Ричарда Эллмана, Уайльд выработал «романтические идеи» об абсенте. Вот как он описывал действие абсента Аде Леверсон по прозвищу «Сфинкс»:

– После первого стакана ты видишь вещи такими, какими тебе хочется, чтобы они были. После второго ты видишь их такими, какими они и не были. Наконец ты видишь их такими, какие они на самом деле, и это очень страшно. – Что вы хотите этим сказать? – спросила Ада Леверсон. – Они теряют связи. Возьмем, к примеру, цилиндр! Ты думаешь, что видишь его, как он есть. Но это не так, ведь ты объединяешь его с другими вещами и идеями. Если бы мы ни когда не слышали о цилиндрах, а потом неожиданно увидели цилиндр отдельно, мы бы испугались или рассмеялись. Так действует абсент, и потому он приводит к безумию.

Это жуткое отстранение обладает всеми признаками настоящей наркомании. Уайльд продолжает, быть может, менее убедительно:

– Три ночи напролет я пил абсент, и мне казалось, что у меня исключительно ясный разум. Пришел официант и стал сбрызгивать водой опилки на полу. Тут же появились и быстро выросли чудесные цветы – тюльпаны, лилии и розы, истинный сад. «Неужели вы их не видите?» – спросил я. «Mais nоn, monsieur, il n’y a rien».

Видеть все таким, как оно есть, по словам Уайльда, помогает тюрьма. Эта мысль отрезвляет.
Уайльд любил украшать беседу, цитируя себя самого, и несколько иначе описал воздействие абсента Джону Фозергиллу, который позже, в 30-е годы, прославился как «джентльмен-кабатчик». В молодости он был знаком с Уайльдом, и тот рассказал ему – «своим великолепным протяжным тоном» – о трех стадиях питья. На этот раз… первая стадия – как обычное питье, во второй ты начинаешь видеть чудовищные и жестокие вещи, но, если не сдашься, ты войдешь в третью и увидишь то, что хочешь видеть, всякие чудеса. Как-то, очень поздно, я пил один в «Cafe Royal», и только я дошел до третьей фазы, как официант в зеленом фартуке начал ставить стулья на столы. «Пора идти домой, сэр»,– сказал он мне, принес лейку и стал поливать пол. «Мы закрываемся, сэр. Вы уж простите, но вам придется уйти».
«Вы поливаете цветы?» – спросил я, но он ничего не ответил.
«Какие цветы вы любите?» – спросил я снова.
«Простите, сэр, вам правда пора идти, – твердо сказал он. – Мы закрываемся».
«Я уверен, что вы любите тюльпаны», – сказал я, встал и направился к выходу, чувствуя, как тяжелые головки тюльпанов бьют меня по ногам.

Одной из немногих вещей, которые никогда не надоедали Доусону, был алкоголь, особенно абсент. «Виски и пиво для дураков, абсент – для поэтов, – говорил он. – Абсент обладает колдовской силой, он может уничтожить или обновить прошлое, отменить или предсказать будущее». В письме к Артуру Муру в октябре 1890 года он спрашивает:

Как твое здоровье? Абсент, который я пил с девяти вечера до семи утра в пятницу, кажется, победил мою невралгию, хотя и с некоторым ущербом общему здоровью. Занятно смещается душа, когда его много выпьешь! Оживленный перекресток не можешь перейти. Как нереален для меня Лондон! Как это чудесно!

Жизнь и смерть Эрнеста Доусона

Несомненным представителем «трагического поколения» декадентов был Эрнест Доусон; стихи его очень полно и точно выражают дух девяностых. Его меланхолия и образ жизни, основанный на саморазрушительном пристрастии к абсенту, чрезмерно мифологизированы и романтизированы, что началось уже со статьи, опубликованной в журнале «Савой» в 1896 году. Артур Саймоне видел «что то занятное в контрасте изысканно утонченных манер и несколько неопрятного вида»… «Если вокруг царил порядок, ему было не по себе, или, если хотите, он не был самим собой». И впрямь он испытывал «странную любовь к отвратительному, столь модную у нынешних декадентов, но в нем – совершенно искреннюю». Один из друзей как то сказал Доусону, что после его смерти при вскрытии у него на сердце обнаружат надпись «Искусство для искусства», а его биограф, Джэд Адамс, писал, что «его преданность искусству была просто религиозной, и он принес ей в жертву свою жизнь».

Его меланхолический взгляд на мир связан с тоской по недостижимому идеалу и ощущением, что гибель неизбежна, а может – она уже свершилась. Основные темы его стихов – эротическое влечение, неразделенная или утраченная любовь, разлука в смерти. Под влиянием французских символистов и древнеримской литературы он писал и безжалостные стихи, но они не бывали вымученными, ему присуща какая то музыкальная легкость. Критик того времени отмечал у него «почти болезненную грацию и утонченность, которую может передать лишь слово „gracile“, придуманное Россетти, и декадентское уныние». Некоторые его фразы почти по библейски просты и звучны; позднее они стали названиями фильмов и романов: «Унесенные ветром», «Чужак в чужой стране» (фильм американского режиссера Эдварда Блейка с Джеком Леммоном и Ли Ремик в главных ролях, 1962. – Примеч. пер.), «Дни вина и роз» (роман Роберта Хайнлайна, 1961. – Примеч. пер.). Если последняя фраза кажется нам радостной, вспомним контекст – «как коротки вы, дни вина и роз».

Доусон нравился почти всем, кто был с ним знаком. Одним из немногих исключений был Обри Бердсли. Леонард Смайзерс заказал Бердсли обложку для его «Стихов», и тот украсил ее вопросительным знаком. Позже он объяснял, что это значит: «зачем вообще писать эту книгу?». Бердсли был ехиден; ему не нравились ни Уайльд, ни Доусон. Если верить Фрэнку Харрису, Оскар Уайльд однажды сравнил его рисунки с абсентом: «Абсент крепче любого напитка и выявляет наше подсознательное "я". Как и ваши рисунки, Обри, он мучителен и жесток».

До семи утра? Ну и режим! Не только смятение, но и занятная нереальность переданы очень живо, как странности цилиндра у Оскара Уайльда. В другой раз Доусон и Лайонел Джонсон поздно ночью кричали под окнами своего друга Виктора Плара на Грейт Рассел стрит. Свет в окне быстро потух. Доусон написал Плару письмо с извинениями за то, что они «потревожили полночную тишину Грейт Рассел стрит». «Прости меня, если это было на самом деле, а не в навеянном абсентом сне, – говорит он, – теперь я многое так вижу». Эту нереальность ночей, проведенных с Доусоном в барах, неплохо схватил Р. Терстон Хопкинс в своих мемуарах «Лондонский призрак».

Тетка Доусона Этель предпочитала его более рассудительного брата Роланда, а его самого воспринимала как персонаж из «Доктора Джекилла и мистера Хайда». На ее взгляд, Эрнест прекрасно писал (она имела в виду переводы, которыми он зарабатывал на жизнь), «а потом принимал эти жуткие наркотики, абсент и тому подобное… Странный он был человек – умный, но ужасно слабый, и просто сумасшедший, когда пил или принимал наркотики».

Доусон был невысоким и худощавым, очень вежливым и любезным, но, после того как он пристрастился к абсенту, он стал устраивать драки с караульными. Его арестовывали за пьянство и нарушение общественного порядка так часто, что судья приветствовал его словами: «А, вы снова здесь, мистер Доусон!» Артур Саймоне вспоминал:

Когда он был трезв, он был самым мягким, самым вежливым из всех людей, бескорыстным до слабости, восхитительным собеседником, словом – само обаяние. Напившись же, он почти буквально сходил с ума и, несомненно, совершенно терял ответственность. Он предавался бурным и безрассудным страстям, говорил дикие, неизвестные ему слова, и постоянно казалось, что он вот вот совершит что нибудь абсурдно жестокое.

Абсент очень часто упоминается в письмах Доусона, рисующих ночную жизнь 90 х, от которой мурашки ползут по телу. Обычно Доусон и его друзья встречались в кабачке «Петух» на Шафтсбери авеню. Те, кто приходил после шести, уже заставали его там; он пил абсент и царапал стихи на клочке бумаги или на конверте. Около семи они уходили либо в театр, который Доусон не особенно любил, либо в ресторан на Шервуд стрит, где Доусон влюбился в Аделаиду. Иногда бывало и потяжелее – скажем, в июле 1894 года, когда Доусон пил с актером Чарльзом Гудхартом. В то время Доусон и его друзья помогали больной девушке по имени Мэри, возможно – актрисе, которая приняла слишком большую дозу наркотиков и заболела «мозговой горячкой», а все они страшно перепугались.

Мы с Гуди встретились вечером. С ним был очаровательный человек – двадцатилетний любитель опиума, который сбежал со своей кузиной и теперь собирается на ней жениться. Встретились мы в семь, в «Петухе», и до девяти выпили по четыре абсента. Потом мы пошли и поели почек, потом каждый из нас выпил по два абсента в «Короне» на Черинг Кросс роуд, а там – еще по абсенту у Гуди в клубе. Значит, всего – по семь абсентов.

Это сильно подействовало на нас, но не на любителя опиума. Он привез нас обратно в кебе в Темпл. Сегодня утром мы с Гудхартом явственно дергались. Мне нездоровится. Собственно, можно сказать, что наше горе мы достаточно утопили в вине и должны несколько дней ограничиться чем нибудь, не крепче лимонада и стрихнина. Но все таки мы ужасно переволновались. Жаль, что ты не знал Мэри получше. Она была необычайно очаровательной, пленяла не только мужчин, но и женщин. Мисси и ее мать она завоевала мгновенно, хотя мамаша не испытывала совершенно никакой симпатии к безупречным невестам, да и вообще к кому бы то ни было.

Но, должен сказать, я чертовски рад, что ее больше нет.

Пиши о своих новостях и прости мою бессвязность. Рука у меня отнялась, а в голове страшно шумит.

Иногда такого утра хватало, чтобы Доусон еще раз задумался о зеленом зелье. В феврале 1899 года он озаглавил письмо к Артуру Муру «Виски против абсента», а направил его как бы «в Верховный суд, Отдел крепких напитков»:

Вообще то не стоит напиваться зеленой жидкостью. Длительностью воздействия она уступает старому доброму скотчу… я проснулся сегодня совсем разбитый, с горечью во рту… Насколько я понимаю, от абсента шлюха становится нежнее. Кроме того, он очень портит цвет лица… У меня никогда не было такого дебошного «sic» вида, как этим утром.

Обычно Доусон не так бранил абсент. Пили они с друзьями в «Cafe Royal», рядом с Пикадилли – пышном заведении, устроенном по образцу французских кафе Второй империи; там он всегда с нетерпением ждал выпивки. «Да пошлют мне боги стакан абсента! Доброе старое „Cafe Royal“, – писал он Артуру Муру. – Мы пойдем в „Cafe Royal“, к абсенту, он может меня оживить…» Написано это за несколько месяцев до смерти. Еще позже он писал: «Я когда нибудь направлю свой неровный маршрут к № 7 „в Линкольнз Инн Филдс, где жил Артур Мур“, и мы выпьем абсента, как бы вреден он ни был».

Стихотворение в прозе Доусона об абсенте, «Absintha Taetra» («Ужасный абсент»), примечательно особенно сильной тревогой («тигриные глаза» грядущего); так и кажется, что человека преследуют и будущее, и прошлое. Абсент открывает искусственный рай, по крайней мере – ненадолго, и в этих стихах говорится не об обычном опьянении, а скорее о наркотическом. Но, как и у Саймонса в «Курильщике опиума», на самом деле ничего не меняется.

Вот эти стихи.

Absintha Taetra

Зеленый изменился в белый, изумруд – в опал, но все осталось таким же. Ты дал воде нежно стекать в стакан, и, чем больше клубился зеленый, твой ум становился яснее. Потом ты пил опаловый цвет.

Воспоминания и ужасы осаждали тебя. Прошлое гналось, как пантера, и сквозь черноту ты видел тигриные глаза грядущего. Но ты пил опаловый цвет.

И темная ночь души, долина унижений, по которой ты шел, спотыкаясь, понемногу забылись. Ты видел голубые пейзажи еще не открытых стран, высокие горы, спокойное ласковое море. Былое изливало на тебя свое благоухание, настоящее протягивало руку, словно маленький ребенок, а будущее светило, как белая звезда. Но ничего не изменилось. Ты пил опаловый цвет.

Ты знал темную ночь души, и даже в эти минуты лежал в долине унижения, а тигровая угроза грядущего пламенела в небе. И все же на какое то время ты забылся.

Зеленый изменился в белый, изумруд в опал, но все – то же, все то же.

Такая жизнь совершенно разрушила его здоровье. Другой приятель Смайзерса, Винсент О’Салливан, автор «Домов греха», вспоминал о Доусоне: Пренебрежение его своим внешним видом доходило до такой степени, которой я не встречал больше ни в ком из живых, даже у бродяг и бездельников… И главное, он не хотел это исправлять… Он считал, что тратить деньги на ванну, одежду, лекарства – все равно, что класть деньги на неправильный счет.

Это описание объясняет хоть как то, почему брезгливый Обри Бердсли презирал Доусона. Артур Саймоне писал, что Доусон похож на Китса, но жизнь взыскала дань с его внешности. Когда Смайзерс напечатал «Голод» Кнута Гамсуна, на обложке был мрачный рисунок Уильяма Хортона, и Оскар Уайльд говорил, что это – «ужасная карикатура на Эрнеста». Он писал Смайзерсу: «Рисунок на той обложке с каждым днем похож все больше. Теперь я прячу его». Отзвук «Дориана Грея»…

Доусон остался Уайльду верным другом после его падения, и встречался с ним время от времени во Франции. Ему самому было трудно, он страдал по Аделаиде, но у них с Уайльдом бывали и спокойные минуты. В письме к Реджи Тернеру из Берневаль сюр Мер Уайльд добавляет: «Эрнест выпил абсента под яблонями!» За день раньше он писал Альфреду Дугласу, дразня его по поводу дат на письмах: «Ты действительно знаешь, какое сегодня число? – спрашивает он и добавляет: – Я это знаю редко, а Доусон (он здесь) не знает вообще». Уайльд всегда защищал то, что Доусон пьет. Когда кто нибудь говорил: «Жаль, что он так пристрастился к абсенту», Уайльд пожимал плечами: «Если бы он не пил, он был бы кем нибудь другим. Il faut accepter la personnalite comme elle est. Il ne faut jamais regretter qu’un poete est saoul, il faut regretter que les saouls ne soient toujours poetes».

Доусон очень любил Францию, долго жил в Париже («единственном городе», как он его называл), хотя практически голодал там. Он писал Артуру Муру с улицы Сен Жак, 214, о том, что у него и у Коннелла О’Риордана жизнь тяжелая: «Коннелл не курит и не пьет, чтобы два раза в день поесть, а я затягиваю пояс, чтобы не отказывать себе в сигаретах и абсенте. Что до женщин… мы не смеем и смотреть на них». В письме к О’Риордану, который к тому времени благополучно возвратился в Лондон, Доусон подробно описывает несколько дней своей жизни. Накануне ему удалось бесплатно поужинать у виконта де Лотрека (не художника, хотя Доусон был знаком и с ним), где он курил гашиш и участвовал в спиритическом сеансе. «Мы получили послание от Сатаны, – сообщает Доусон, – но ничего мало мальски важного он не сказал».

А в это время во Франции…

Гастон Бове – обреченный любитель абсента из романа Марии Корелли «Полынь» – человек с литературными устремлениями: он даже написал небольшой очерк об Альфреде де Мюссе. Тот одним из первых крупных французских поэтов стал жертвой абсента, но позднее в XIX веке эта зависимость становится чуть ли не профессиональным заболеванием литераторов. Стихи у Мюссе – меланхоличные, они часто посвящены утраченной любви. Его первая опубликованная книга – вольный перевод Томаса де Квинси («Исповедь англичанина, любителя опиума»), полный его собственных отступлений и даже «улучшений» оригинала; например, Мюссе вновь соединяет де Квинси с Анной, потерянной им девочкой проституткой, в сентиментально счастливой развязке, как будто оригинал показался ему невыносимо печальным. Мюссе пил несколько лет в «Cafe Procope» и «Cafe de la Regence» на углу улицы Сент Оноре и площади Пале Руаяль. В журнале братьев Гонкур было напечатано такое сообщение из вторых рук:

Доктор Мартен вчера сказал мне, что часто видел, как Мюссе пьет в «Cafe de la Regence» абсент, напоминавший густой суп. Потом официант обычно подает ему руку и доводит или, скорее, почти доносит его до коляски, которая ждет у дверей.

То, что Мюссе пил абсент, все знали. Почти через шестьдесят лет после его смерти, незадолго до запрета, Альфред Жиро, французский политик родом из округа Понтарлье, где абсент производился, старался его защитить (у него, кстати сказать, был вложен капитал в производство). Нелепо ставить под угрозу столь успешную отрасль французской промышленности, говорил Жиро. Противники абсента полагают, что люди звереют от него, но сам он пьет абсент каждый день, а разве он похож на бешеную собаку? Наконец, в отчаянии, Жиро привел последний довод: абсент вдохновлял Альфреда де Мюссе, разве можно его запретить? При жизни Мюссе стал членом Французской Академии, но редко приходил на заседания. Когда кто то заметил, что его почти никогда нет, Вильман, Секретарь Академии, не смог удержаться от горького каламбура, играя на сходстве слов «absinthe» и «absent». Другой поэт того времени, Эдмон Бужуа, посвятил Мюссе стихи о тонкой зеленой грани между измождением и вдохновением.

Тоскуя и мечась, в нечистой тесноте
Кафе парижского, пишу я и мечтаю
О синих отблесках утраченного рая,
В зеленовато серой темноте.
Душа моя возносится в края
Надежды пламенной, и нежный аромат
Напоминает мне: абсент и вправду свят,
Краса его владычица моя.
Но горе мне! Как слабосилен я…

Ведь сразу после первого стакана
Я заказал второй, тоску тая.
И высохли истоки бытия,
А в немощной душе открылась рана.
Незыблемый закон нарушил я.

Более молодой современник Мюссе, Шарль Бодлер, автор «Цветов зла», считался – особенно по другую сторону Ла Манша – воплощением порока. На самом деле он был сложнее. Кристофер Ишервуд попытался определить некоторые противоречия его натуры: Бодлер – верующий богохульник, неряшливый денди, революционер, презиравший массы, моралист, очарованный злом, и философ любви, который стеснялся женщин. В своих «Дневниках» Бодлер пишет: «Совсем еще ребенком, я питал в своем сердце два противоречивых чувства – ужас перед жизнью и восторг перед нею. Вот они, признаки невротического бездельника!»

Бодлер гениально исследовал новые ощущения, вызванные городской жизнью, ранним модерном и тем, что мы теперь называем психозом и неврозом. Он распространил сферу искусства и поэзии на прежде запрещенные предметы, находя в них новую странную красоту. Был он и приверженцем дендизма, особого отношения к жизни, даже философии, а не только стиля в одежде. Его не трогала идея «прогресса», он ненавидел банальность современной жизни и верил в первородный грех. В конце жизни он стал бояться безумия, пытался бросить пьянство и наркотики и начал молиться с новой силой не только Богу, но и Эдгару Алану По (которого он боготворил и переводил на французский), как молятся святому о заступничестве.

Ишервуд пишет: «Париж научил его порокам – абсенту и опиуму и экстравагантному дендизму его молодости, который втянул его в неоплатные долги». Бодлер, как и Мюссе, перевел «Исповедь» Де Квинси и сам бесподобно рассказал о гашише, опиуме и алкоголе в «Искусственном рае» и в эссе «Сравнение вина и гашиша как средств умножения личности». В книге Жюля Берто «Бульвар» есть такая сцена: Бодлер торопливо входит в «Cafe de Madrid», садится за столик, отодвигает графин с водой, говоря при этом: «Вид воды мне противен», а затем, «невозмутимо и отрешенно», выпивает два или три абсента.

Бодлер не писал специально об абсенте, а всякий крепкий напиток называл «вином». Возьмем его известное стихотворение в прозе «Пейте!» («Envirez vous» – «напивайтесь», «опьяняйтесь»).

Пьяным надо быть всегда. Это – главное, нет, единственное. Чтобы не чувствовать ужасного ига времени, которое сокрушает плечи и пригибает вас к земле, надо опьяняться без устали. Чем же? Вином, поэзией, добродетелью, чем угодно, лишь бы опьяняться. И если на ступенях дворца, на зеленой траве оврага или в угрюмом одиночестве комнаты вы почувствуете, очнувшись, что опьянение слабеет или исчезло, спросите у ветра, у волны, у звезды, у птицы, у часов – у всего, что летит и бежит, плачет и стонет, катится, поет, говорит наконец: «Который час?» И ветер, волна, звезда, птица, часы ответят вам: «Пора опьяняться! Чтобы нас не поработило время, пейте, пейте всегда! Опьяняйтесь вином! Вином, поэзией, добродетелью, чем угодно».

Стихи – не только о вине, хотя многие, от Рембо до Доусона и Гарри Кросби, позднее вели себя так, словно речь шла лишь об этом. Вино для Бодлера – символ, почти как в персидской мистической поэзии, а настоящая тема – та маниакальная напряженность, то вдохновение, которые побеждают время. Возможно, самая близкая параллель – мысль Уолтера Пейтера в «Заключении» к его книге «Ренессанс» о том, что надо «всегда гореть сильным, ярким, как драгоценный камень, пламенем, сохранять в себе этот экстаз. Тогда жизнь удалась». Из стихов Бодлера о «вине» ближе всего к поэзии абсента у других поэтов того времени «Отрава» из «Цветов зла», где так отчетливо звучат ноты зеленого цвета, яда, забвения и смерти. Вот строки из «Отравы»:

Вино любой кабак, как пышный зал дворцовый,
Украсит множеством чудес.
Колонн и портиков возникнет стройный лес
Из золота струи багровой
Так солнце осенью глядит из тьмы небес.

И все ж сильней всего отрава глаз зеленых,
Твоих отрава глаз…
Но чудо страшное, уже на грани смерти,
Таит твоя слюна,
Когда от губ твоих моя душа пьяна,
И в сладострастной круговерти
К реке забвения летит она.

Драма Раймона Кено «Полет Икара»

Приведенная ниже небольшая драма – часть явно некомического романа в форме пьесы Раймона Кено «Полет Икара». В ней вспоминается чрезвычайно важный ритуал правильного приготовления абсента.

В таверне «Глобус и два света» на улице Бланш был лишь один свободный столик, который, казалось, ждал Икара. Он действительно его ждал. Икар сел, и неспешный, неуверенный официант подошел и спросил его, что он будет пить. Икар не знал. Он посмотрел на соседние столики, их обитатели пили абсент. Он указал на эту молочную жидкость, считая ее безвредной. В стакане, который принес официант, она оказалась зеленой, Икар вполне мог бы счесть это оптическим обманом, если бы знал, что это такое. Кроме того, официант принес ложку странной формы, кусок сахара и графин с водой.

Икар наливает воду в абсент, который принимает цвет молоки. За соседними столиками восклицают:

Первый пьющий. Позор! Это убийство!
Второй пьющий. Да он ни разу в жизни не пил абсента!
Первый пьющий. Вандализм! Чистый вандализм!
Второй пьющий. Будем снисходительны, назовем это просто невежеством.
Первый пьющий (обращаясь к Икару). Мой юный друг, Вы никогда прежде не пили абсента?
Икар. Никогда, мсье. Я даже не знал, что это абсент.
Второй пьющий. Откуда Вы родом в таком случае?
Икар. Э-э-э-э…
Первый пьющий. Какое это имеет значение! Мой юный друг, я научу Вас готовить абсент.
Икар. Спасибо, мсье.
Первый пьющий. Во-первых, знаете ли Вы, что такое абсент?
Икар. Нет, мсье.
Первый пьющий. Наш утешитель, увы, наше успокоение, наша единственная надежда, наша цель и как эликсир – а он, несомненно, эликсир – источник нашей радости. Именно он дает нам силы пройти наш путь до конца.
Второй пьющий. Более того, он – ангел, который держит в руке дар благословенного сна, невыразимых экстатических снов.
Первый пьющий. Будьте любезны не перебивать меня, мсье. Именно это я и собирался сказать и добавлю вместе с поэтом: он – слава богов, мистический золотой горшок.
Икар. Я не посмею его пить.
Первый пьющий. Да, его пить нельзя! Вы уничтожили его, выплеснув в него всю водопроводную воду таким варварским способом! Никогда!
(Официанту.) Принесите мсье еще один абсент.
Официант приносит. Икар тянет руку к своему стакану.
Первый пьющий. Остановитесь, идиот! (Икар быстро отдергивает руку.) Его так не пьют! Сейчас я вам покажу. Положите ложку на стакан, в котором уже есть абсент, а затем положите кусок сахара на вышеупомянутую ложку, чья своеобразная форма не могла укрыться от Вашего внимания. Затем очень медленно лейте воду на кусок сахара, который начнет растворяться, и капля за каплей плодотворный и сахаристый дождь польется в эликсир, отчего тот помутнеет. Опять лейте воду осторожно, капля за каплей, пока сахар не растворится, но эликсир еще не станет слишком водянистым. Следите за этим, мой юный друг, смотрите, как процесс производит свое действие… непостижимая алхимия…
Икар. Разве это не красиво?
Он протягивает руку к стакану.
Третий пьющий. А теперь вылейте содержимое на пол.
Два других. Какое кощунство!
Хор официантов. Кощунство!
Владелец. А, черт!
Икар (в замешательстве). Что ж я должен делать?
Спор продолжается, пока не открывается дверь и не входит молодая женщина.
Первая половина хора. Вы должны рассудить нас!
Вторая половина. Вы станете судьей!
Первая половина. Вы будете Соломоном! «…» Женщина. Что здесь происходит?
Первый пьющий. Подойдите сюда. Посмотрите на этого молодого человека.
Женщина. Ну, разве он не красавчик?
Второй пьющий. Должен ли он выпить этот абсент?
Третий пьющий. Или не должен? Мне не ясно, почему эта шлюха…
Икар. Мадемуазель…
Женщина. Мсье.
Икар. Я сделаю то, что Вы мне прикажете, мадемуазель.
Третий пьющий. Такой молодой, а уже потерянная душа… Абсент и гризетка…
Он неожиданно исчезает.
Женщина, (указывая на Икара). Кто это?
Первый пьющий. Я его не знаю, и Вы сами видите, что он – не завсегдатай. Так, начинающий. Он даже не знал, как готовить абсент…
Хор пьющих. Должен ли он пить его или нет?
Женщина. Пейте его, молодой человек!
Икар (смачивает в абсенте губы и строит гримасу). «…» Икар (ставя стакан). Я снова попробую его, только если мадемуазель прикажет мне.
Женщина. Мадемуазель Вам это приказывает. Сделайте еще глоток.
Икар выпивает большой глоток. Он вежливо улыбается, затем делает еще один глоток.
Второй пьющий. Ну, что Вы об этом думаете?
Икар (после четвертого, пятого, шестого глотка кивает). Каким далеким мне кажется теперь молоко моей кормилицы!.. Как растут и множатся небесные тела!.. Как бледнеет ночь, превращаясь в бледные туманности! Она уже синяя… опаловый океан затих… Каким далеким я кажусь… поблизости от звезды Абсент… «…» Первый пьющий. Ха-ха! Ну, я поставлю всем еще по одному.
Второй пьющий. Я тоже.
Женщина. Будьте благоразумны. Молодому человеку станет плохо.
Икар. Ничего, я в порядке. Голова горячая, печень – холодная, что в данный момент мне не мешает.
Первый пьющий. Вот видите! Официант, всем еще по стакану!
Икар. Не знаю, как Вас и благодарить.
Женщина. Ты отблагодаришь его позднее.
Второй пьющий. Он оценит третий стакан.
Женщина (Икару). Вы сможете продержаться до него?
Икар. У меня немного кружится голова.
Всем приносят по третьему стакану абсента.
Первый пьющий (наблюдая за тем, как Икар готовит свой абсент). Неплохо. У него уже получается.
Второй пьющий. Он все еще льет воду слишком быстро.
Женщина. Вы всегда всех судите! (Икару.) Очень хорошо для начала, миленький.

Позднее мы снова видим Икара в баре «Глобус и два света». Он уже не новичок и ведет себя подобающим образом:

Икар (сидя перед пятым стаканом абсента). Можно сравнить абсент с воздушным шаром. Он возносит дух, как шар поднимает корзину. Он переносит душу, как шар переносит путешественника. Он приумножает миражи воображения, как шар преумножает горизонты человека, летящего над землей. Он – поток, несущий сны, как шар, который позволяет ветру управлять собой. Давайте же выпьем и поплывем в молочно зеленоватой волне рассеянных образов в сопровождении окружающих меня завсегдатаев! Их лица зловещи, но их абсентовые сердца абсентируют вдоль тайных, может быть – абиссинских пучин.

Спустя некоторое время Икар переживает падение. Женщина снова появляется и объявляет, что решила стать портнихой и шить одежду для женщин велосипедисток. Велосипед, говорит она, «даст французским женщинам свободу, которую уже открыли их англосаксонские сестры». Все пьющие. Браво! Да здравствует велосипед!.. Пьют абсент.